Владимир Штеле
Владимир Штеле родился в 1948 году в семье репрессированных российских немцев, которые были высланы в 1941 году в Сибирь на угольные шахты из Крыма и Поволжья. Детство прошло в шахтёрском городке Анжеро-Судженск Кемеровской области. Закончил Кузбасский политехнический институт, имеет квалификацию горного инженера и учёную степень. Более 20 лет работал в Сибирском отделении Академии наук СССР. Опубликовал несколько монографий в области планирования и оптимизации технологии подземных работ на рудниках и шахтах, является автором более 100 научно-технических статей и более 300 изобретений в области горной промышленности. В 1992 году выехал из России. В настоящее время, работает инженером-проектировщиком на одном из ведущих предприятий горнопромышленного комплекса Германии.
Первые литературные публикации появились в местной печати ещё в шестидесятых годах прошлого столетия. Последующие попытки публикации литературных произведений в России почти не имели успеха. В русскоязычных изданиях Германии опубликовано несколько десятков рассказов, подборок стихотворений и публицистических статей Владимира Штеле, а также книга рассказов «Дурнина» (2008) и книга иронических стихов «Письма из провинции» (2009).
В ЗАВОДЬ – В ЗАВОДИ – ИЗ ЗАВОДИ
Если вы мне скажете, что Катя Муромская – дурочка, то я вам откровенно и громко объясню, что вы такое. А какой здесь, в этой тихой немецкой заводи, народец сорный собирается, вы уже хорошо знаете, если носы отворачиваете, как только услышите русскую речь, которая в Германии обязательно сдобряется крепкими словами из лагерного лексикона.
И удивляться тут нечему: одни бывшие россияне носят здесь звание изгнанников, другие – пребывают в чине беженцев. Только в Германии и получили они, бедолаги, полную свободу самовыражения. Причём, изгнанники терпеть не могут беженцев, а беженцы на дух не переносят изгнанников, но те и другие ругают местное население.
В этой заводи нет течения настоящей жизни, поэтому здесь, на тихой поверхности, плавает всякое дерьмо, которое глаз не отрывает от уже заграничного, но ещё родного широкого русского потока, где тоже дерьма достаточно, но российские родные бурливые обильные воды притапливают весь этот сор, заталкивают в глубокие омуты, ополаскивают его и несут, с глаз долой, куда-нибудь к море-океану. Совсем недавно эти беглецы, изгнанники, жертвы деспотии тридцать седьмого года и страшных событий девяностых годов прошлого столетия, когда новая либеральная власть слизнула, как голодная корова языком, денежки со всех сберкнижек, неотрывно смотрели с востока на запад. Но стоит им прибыть в Германию, как их головы, под действием неизученных вихревых силовых полей, разворачиваются на сто восемьдесят градусов, при этом не происходит перелома шейных позвонков и трубки пищевода тоже остаются в полной сохранности, только языки наливаются тяжестью и не позволяют вести интеллигентных диспутов по-немецки. А это самое непрятное, так как наши языки были всегда и орудием, и средством. Одни беглецы смотрят на восток с тоской, другие изгнанники развернули свои головы только для того, чтобы плевать в сторону востока, но и тем и другим нужны «русские» магазины, «русские» врачи и, пожалуйста, обязательно - «русское» телевидение и «русская» пресса.
А притапливать нас, новых немецких граждан, нельзя, нас можно только, согласно германской конституции, поддерживать, подкармливать и уму-разуму учить. Но именно этого мы и не хотим, мы хотим сами их учить, тех, кто нас поддерживает и подкармливает, и утонуть нам не дают. Мы в этой заводи – сплошь поруганные, обделённые и очень униженные, но гордые и умные. А гордимся в основном своим прошлым, так как о нашем настоящем даже стыдно думать. Хотя, конечно, трамваи здесь ходят строго по расписанию, пособие по бедности нам выдаётся строго в конце каждого месяца, ну и другого строгого много чего есть. Короче, - порядок.
Мы, приезжие, этим порядком хвастаем, когда общаемся с жителями нашей старой Родины, как будто в этом наша заслуга есть, как будто этот порядок появился в Германии с нашим прибытием на ПМЖ. Причём, если слышим о беспорядке на нашей старой Родине, кривим надменно губы, как будто мы к этому беспорядку отношения не имеем, как будто мы участия в той жизни не принимали, а если и принимали, то занимали высокие посты бесплотных херувимов, у которых отсутствуют органы пищеварения, поэтому кучек фекалий от нас там, откуда мы приехали, не осталось. Ну, это и так понятно. А чего всё-таки там, на Родине, не хватало? Да мы уже и забыли – чего не хватало, может доброго слова со стороны начальства, или звания члена-корреспондента РАН, а может сырных колбасок с добавкой красного перца и перетёртых овсяных отрубей. Хотя, зачем это я о материальном?
Да, Катя тоже - в этой заводи, но она не такая, как другие. Она других, которые рядом плавают, терпеть не может. Только с Аркадиусом, бывшим латвийским литературным критиком, она может беседовать – это потому, что тягу к искусству почувствовала, хотя артисткой Катя была всегда. И сейчас, когда ей уже к сороковнику близко, она продолжает девочку изображать: глазки удивлённо распахивает, ротик приоткрывает и ладошку к ладошке под грудью прижимает. Эта симуляция любопытства, удивления, наивности, интереса к мелочам жизни облегчает её трудную жизнь в Германии. Эту наивную восторженность представителей племён, далёких от высокоразвитой мировой культуры, от нас и ожидают представители местного бледнокожего высокоразвитого, как они думают, племени.
Упаси, Господь, рассказывать местным, что ваши статьи по деформации столбчатых целиков публиковались в суровое советское время аж в «сэшэа». Или солидно объяснять, что в предбаннике вашего кабинета сидели две секретарши, одна из которых любила вас, директора, сильно, но тайно, а вторая любила вас слишком открыто и поэтому... Но это уже ненужные детали. Реакция на подобные рассказы у местных бледнокожих одна: «В каком звании закончили службу в КГБ, товарищ?» Если они это не спросят, то - подумают. Вот и гордись прошлым.
В восемнадцать лет Катя изображала на сцене жизни независимость, ей хотелось тогда казаться зрелой женщиной. Этому мешало многое, особенно родители. Женщиной удалось стать достаточно быстро, благодаря Коле Малышеву, и достаточно быстро она поняла, что ей выгоднее всего и дальше изображать наивную девчушку. Эта роль соответствовала её психофизическим параметрам и частично снимала ответственность за поступки и проступки, кроме того, делала мир вокруг доброжелательней и проще. И даже сейчас, когда Катя торопится на маленький безлюдный вокзальчик Ротмейстербаха, выглядит она сзади как тонконогая девочка. Она уже успела в Германии сделать много глупого, хотя она девочка умная, но российский, украинский и другой восточноевропейский «ум» в условиях Германии склонен к помутнению, особенно у женщин. По российской привычке стала Катя искать среди местных бледнолицых молодого, красивого, обеспеченного и достойного человека. А это недостойно ещё пока молодой, достаточно разумной, относительно красивой и необеспеченной восточноевропейской женщины, так как такой поиск совершенно бесперспективен для дам из заводи, даже если они излучают детскую наивность.
Удалось Катеньке как-то временно поработать. К счастью, длилось это кошмарное время не долго – два месяца. Иногда к рабочему месту Кати подходил рослый, тяжёлый человек, который носил гордое имя Уве фон Шпеер. Работница сидела с паяльником в одной руке и механическим зажимом – в другой, поднимала голову и видела морщинистую старую шею господина и его розовое гладкое лицо. Это был инженер по технике безопасности. Катя знала, что он раньше работал главным инженером какого-то большого комбината в исчезнувшей германской демократической республике, где все большие заводы после ликвидации республики были быстренько закрыты и заменены большими супермаркетами. Короче, пока гэдеэровцы (осси) ликовали и кидались с детскими соплями и слезами безумной радости на каждого встречного хмурого фээргевца (весси), их промышленность исчезла. Очухались примерно через два года, стали горевать. А чего горевать? Получайте свои законные пособия по безработице. Только что это такое? Мы же - осси, мы этого не знаем. А, денежки за так! Ой, как интересно! Многие стали опять ликовать, но не долго. Когда очухались, оказалось, что если денежки дают за так, то их хватает только на первую половину месяца. Кроме того, без трудового коллектива жить очень скучно. Ну, господа, если работы нет, можно её в любой другой стране найти. Ой, как интересно! А мы и не знали, мы же осси. Некоторые, самые глупые, стали ликовать.
Господину фон Шпееру повезло, он нашёл через два года безработицы место на этой мелкой фабрике в старой земле Гессен, где собирают детали к электронным игрушкам.
И хотя инженер подходил к каждой работнице, Кате казалось, что у её рабочего места он задерживался на несколько секунд дольше. Когда Катя вопросительно вскидывала голову, казалось, что она спрашивала: «Что, и для этого я приехала в Германию?» Но инженер видел только изделие на столе, паяльник и механический зажим, а лица работницы, искажённое большими защитными очками, кажется, не видел. Тем более, что такие вопросы надо задавать не рядовому инженеру, а хотя бы члену немецкого парламента, который проголосовал за то, чтобы всех россиян, желающих улучшить свои жилищные условия и развить свои художественные таланты в свободном обществе безработных, запускали в Германию.
- Улучшили свои жилищные условия?
- Ну, да, – те, кто из дальних азиатских областей и районов, где печки кизяком топили, проиехал, - улучшили.
- Развивать свои таланты вам здесь позволили?
- Ну, да. А они у нас были?
Были – не были, какая разница! Если ты в Киеве иногда фотографировала раскованных сослуживцев в первомайской колонне, на ходу разливающих портвейн в пластиковые стаканчики, то здесь, в Германии, ты автоматически становишься фотохудожницей. А если ты в Новосибирском академгородке писал заметки в стенную газету, то в Германии тебе автоматически присвоят звание современного популярного писателя. Вот какая чудная эта страна, наша новая Родина! Здесь можно чудить безнаказанно. Только все эти чудики – и писатели, и фотохудожники, и другие таланты – обеспечить своё существование в Германии не могут. Чудить здесь можно только на безгонорарной основе. Все они бегают за подачками в ведомство, где раздают государственную милостыню тем, кто не хочет работать или не может заработать. Нет, отвязаться от этого противного ведомства возможность у талантливых приезжих женщин всё же есть. Надо только завести себе друга из местных, желательно пенсионера, желательно попроще, тогда ему легче морочить голову.
Местный пенсионер-немец, который отпахал сорок лет, получает здесь хорошую пенсию, а отдавать половину этой пенсии своим детям ему и в голову не придёт. Ну и что ему с этой лишней половиной пенсии делать? Правильно, - тратить на путешествия. А как путешествовать без талантливой женщины, без фотохудожника? Это же – деньги на ветер!
Череп этого пенсионера побит старческими пигментными пятнами, а под каждым пятном – обширная зона отмеревших мозгов, превратившихся в плотные известково-бетонные островки. Памяти, практически, нет, но на ногах он ещё устойчив, так как не злоупотреблял высокопроцентными алкогольными напитками и не надрывал горло на партсобраниях, а белоснежные фарфоровые челюсти придают старику даже некоторый задор.
Когда он летит из какого-нибудь очередного Перу домой, то уже за час до посадки в аэропорту Франкфурт забывает всё, что удалось повидать в этой дальней стране. А тут – она, фотохудожница, с фотками! На, дорогой, любуйся, - тут и побережье Трухильо с постройками из адобы и резной декор каменной архитектуры области Куско. Мы там с тобой две недели провели. Вспомнил?
Да привезите в Германию весь цвет российской науки, всех действительных членов РАН, пусть хоть один из них попытается стать заведующим кафедрой самого захудалого немецкого зоотехнического техникума! Вероятность успеха равна нулю.
Конечно, если эти академики тут к нам в командировку приедут, посидят на халяву в немецких ресторанах, порассказывают свежие анекдоты, а заодно и какую-никакую лекцию на корявом английском прочитать не постесняются, тогда все бледнолицие с удовольствием постучат костяшками пальцев по крышкам столов, с удовольствием пожмут академикам руки, подпишут бессмысленное соглашение о намерении посотрудничать и с удовольствием отправят больших учёных в аэропорт на рейс Франкфурт-Москва. До свидания, бай-бай, очень карошо, вери гуд.
Но если эти академики к нам в Германию, не дай бог, на ПМЖ приедут и будут претендовать на рабочие места, то все они, уверяю, окажутся в длинной очереди за пособием для безработных. Шансы будут иметь только те академики, которые будут прикидываться неквалифицироваными бессловесными холопами или юными мускулистыми мэнэесами, согласными за копейки драить пол в лабораторном корпусе, где проводятся опыты по дилатасии бозонов полифторхлорида ниобия. Хотя, нет, туда, в этот корпус, уборщикам из России нельзя, там много конфиденциальной информации, лучше – пусть эти мэнэесы санузел пуцают.
Вот и Коля Малышев уже давно малооплачиваемым профессором работает в областном вузе, но англиский язык специально не учит – боится. Пока языка не знаешь – есть объективная причина Родину не покидать. С языком, теоретически, – все двери открыты, а что за этими дверями найдёшь ещё неизвестно.
Скорее всего за пределами Родины холопствовать придётся (а где не приходится?); много зарабатывать (далеко не так много, как многим мерещится), но в два раза меньше, чем зарабатывают бледнолицые коллеги; исполнять чужие планы (если позволят); помалкивать на совещаниях (если ещё пригласят); не иметь собственного мнения (иметь, но излагать его только жене); много улыбаться (беззвучно матерясь) и прислуживать (беззвучно матерясь), прислуживать (но в элегантной форме, не напрягаясь, как это умеют делать свободные люди), чтобы много зарабатывать (далеко не так много, как многим мерещится) и неминуемо много тратить (кто мог подумать, что тут жизнь такая дорогая!).
Это всё могут только молодые россияне, воспитанные в новом демократическом обществе, которых убедили, что тысяча девятьсот тридцать седьмой год закончился только в тысяча девятьсот девяносто первом году, которых не призывали, как нас, ежедневно открыто заниматься критикой и самокритикой, настойчиво продвигать прогрессивные реформы, бороться с косностью и безынициативностью.
Да, Коля, Коленька, Колюня, спасибо, что дома остался, что устоял от этих соблазнов заграничных, не протянул к ним руки жадные. А мы, как дети малые, кинулись конфетки с чужой ёлки срывать, а когда их развернули – где пустышка, где облизанный серый кусочек сахара с прилипшими крошками табака, а где и просто какашка кругленькая завёрнута. Вот такие трюфеля.
Но те, кому какашка попалась, виду не подают, что в проигрыше, а прыгают дальше возле ёлки, как очумелые, и стишки на ломаном немецком декламируют, понравиться местным дядям и тётям хотят. Заглядываем сейчас в кармашки друг друга, завидуем тем у кого фантики блескучее – у них успех! Хотя, что тебя, Коля, благодарить, - подался бы и ты счастье вдалеке от дома искать, да национальность у тебя такая, что далеко за пределы области, где ты родился и вырос, возможности без больших денег выбраться нет.
